Сила слова. 

  Значение и сила слова в предназначении человека от­четливей и глубже понимали, пожалуй, древние, ближе стояв­шие к истокам человеческого рода и духа, более непосредственно соприкасавшиеся с тайной бытия. Вера людей в слово и его силу уходит далеко в глубь времен. На заре существования человече­ства вера эта проявилась в магической силе первобытного за­клинания и заговора. Божественная природа слова отражена в величайших письменных памятниках. «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через него начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его»,— гласит Евангелие (Иоанн. I. 1—5). В чем смысл бытия человеческого на Земле? Божественное Слово, Логос (от греч. logos — понятие; мысль, разум; в филосо­фии — всеобщая закономерность, духовное первоначало)— дар, полученный лишь людьми среди всех живых существ. Не было ли Слово дано нам для того, чтобы мы, люди, могли с его помощью разгадывать изначальную загадку мироздания, проникать в зна­чение сущего, используя язык и.речь как инструмент познания смысловой структуры духа и тварного мира? Ведь более никто и ничто на Земле, кроме человека, одаренного Словом, не спосо­бен и не призван к решению этой задачи. Потому Homo sapiens, человек разумный, и существует, и осуществляет себя толь­ко как Homo eloquens — человек говорящий. Пока слово, речь подвластны человеку, будет светить свет во тьме, и не по­глотит его тьма.

  Человек античности выразил свое преклонение перед словом в изречении «Nomen est omen» — «Имя есть судьба». Замеча­тельно сказал греческий софист Горгий: «Слово есть великий властелин, который, обладая весьма малым и совершенно неза­метным телом, совершает чудеснейшие дела. Ибо оно может и страх изгнать, и печаль уничтожить, и радость вселить, и со­страдание пробудить... (...) Сила убеждения, которая присуща слову, душу формирует, как хочет» (Горгий. Похвала Елене). Воздействующая сила слова внушала некогда удивление; «вели­кий властелин», слово требовало и соответствующего уважения к себе.

  У истоков европейской философской и риторической культуры стоял человек, жизнь и деятельность которого оказали колоссальное влияние на ее становление и современный облик. Это был величайший философ античности, учитель знаменитого Платона — Сократ, живший в Афинах в 470—399 гг. до н. э. Не оставив после себя ни одного написанного им самим тек­ста, Сократ утверждал свой новый подход к познанию и обобще­нию действительности лишь в беседах со своими учениками. О том, как действовало на окружающих слово Сократа, свиде­тельствует Платон: «Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов (Корибанты— в греческой мифологии божества малоазийского проис­хождения, спутники и служители Великой матери богов Реи-Кибелы; их культ от­личался оргиастическими танцами и экстатичной музыкой), а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими,— говорит юный "Алкивиад.—...Этот Марсий (Марсий — в греческой мифологии сатир или силен, древнее божество, достигшее необычайного мастерства в игре на флейте. Алкивиад сравнивает Со­крата с сатиром Марсием — и по внешнему сходству, и, главное, по воздействию его речей, обладавших божественной властью напевов флейты козлоногого: «Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же самого без вся­ких инструментов, одними речами»)  приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу... Я испытываю сейчас то же, что человек, укушенный гадюкой... Я был укушен сильнее, чем кто бы то ни было, и притом в самое чувствительное мес­то— в сердце, называйте как хотите, укушен и ранен философ­скими речами, которые впиваются в молодые и одаренные души сильней, чем змея, и могут заставить делать и говорить все, что угодно» (Платон. Диалог «Пир»).

  Искусство красноречия — это «некое умение увлечь души словами», говорит Сократ в диалоге Платона «Федр». По мнению философа, именно оно указывает единственный ис­тинный путь к воздействию на людей. «Даже знающий истину не найдет помимо меня средства искусно убеждать» — так заявля­ет красноречие о себе самом в этом диалоге.

  В чем же состояла странная, поражавшая современников си­ла сократовской речи? Вопрос этот сложен, и ответ на него дол­жен приблизить нас к решению нашей задачи — пониманию сущности красноречия, причем красноречия совре­менного, и к пониманию предмета риторики. Слово Сократа обладало страстной устремленностью к смыслу, к ис­тине. Оно несло пафос познания смыслового устройства мира, отражая напряженность человеческой мысли на путях проникно­вения в скрытую от поверхностного взгляда духовную, смысло­вую структуру сущего. Провидеть загадки, постав­ленные человеку для разрешения, разгадывать их, рассуждая вслух, учить этому других, во­влекая их в эту захватывающую работу, нащу­пывать и показывать смысловые пути от мыс­ли к слову — вот что умел Сократ, вот в чем состояло его. призвание, его гений, его «демон», как сам философ определял свой духовный порыв, никогда его не оставлявший.

 Итак, подлинную силу имеет лишь слово, насыщенное смыслом, открывающее внутреннюю структуру бытия; именно для этого было оно дано человеку, и с его помощью человек осу­ществляет свое предназначение — проникает в тайны мирозда­ния, схватывая его устройство сетью слов-понятий, означивая элементы мира и отношения между ними словами-знаками.

 Так понимали сущность и роль Слова древние.

  Обращаясь к эпохам ушедшим, к трудам мыслителей античности и средневековья, Ренессанса и Просвещения, к изощренной словесной культуре XIX века, нельзя не задаться вопросом — а что теперь? Видим ли мы и сегодня эту прежде су­ществовавшую и бережно сохранявшуюся гармонию? Насколько верит в слово наш современник, умеет ли пользоваться им?

  «Вырождение» слова, отлученного от своей главной, смысловой и нравственной (этической) задачи, лишен­ного былого поистине божественного статуса, утратившего свою роль, отмечалось уже на рубеже XIX—XX столетия. Примеры дурного владения речью, пренебрежения к слову нетрудно оты­скать в воспоминаниях тех, кто жил в начале нашего века. При­ведем лишь один:

«Приходит министр в парламент, скажем, в Думу. Выходит на трибуну и говорит (...) Но министр плохой актер. Он не чув­ствует обстановки, не понимает «ситуации», и неточности начи­нают нагромождаться одна на другую. Какая-нибудь забубенная голова выкрикивает нелестное замечание. Как плохой актер от неправильно поданной реплики, министр теряет тон и самооб­ладание. Голос его начинает звучать фальшиво, жесты переста­ют подходить к принесенному делу. Мысль осталась недосказан­ной, дело недоделанным, а впечатление произведено от­вратительное. Не понял министр своей роли — провалился» (Шаляпин Ф. И. Маска и душа: Мои сорок лет на театрах.— М., 1990.—С. 154).

  Не правда ли, это звучит достаточно современно? Однако в целом уровень речевой культуры общества в дореволюционной России и в первые послереволюционные годы был несравненно выше того, что мы имеем теперь, спустя почти столетие. Велико­лепные образцы политического, судебного, академического, бы­тового красноречия зафиксированы в многочисленных сохранив­шихся текстах. Имена выдающихся ораторов вошли в золотой фонд отечественной культуры. Это и знаменитые лекции замеча­тельного российского историка В. О. Ключевского (1841— 1911) и его учителя — филолога, внесшего огромный вклад в оте­чественную культуру, Ф. И. Буслаева (1818—1897), и публичные выступления и лекции в студенческих аудиториях историка, об­щественного деятеля, профессора кафедры всеобщей истории Московского университета Т. Н. Грановского (1813—1855), и не­повторимые лекции историка, писателя журналиста М. П. По­година (1800—1875), и публичные лекции замечательного пе­дагога, врача, основоположника научной системы физического воспитания П. Ф. Лесгафта (1837—1909), и лекции, выступления естествоиспытателя К. А. Тимирязева (1843—1920), и, конечно, судебные речи и книги по судебному красноречию известнейших отечественных юристов А. Ф. Кони (1844—1927) и П. С. Пороховщикова (писавшего под псевдонимом П. Сергеич; 1867-—1920?), и выступления многих других ораторов. Все эти речи, лекции, публичные выступления представляют обширный и ценнейший материал для того, чтобы убедиться в том, что мастерство владе­ния словом, которое продемонстрировано в этих образцах, очень и очень высоко и для большинства наших современных ораторов просто недостижимо. Почему же это произошло? Каковы причи­ны того, что лишь немногие наши современники, да и то в основ­ном люди, получившие образование в далекие годы, сохранили высокую культуру образцовой русской речи? Попытаемся разобраться в этих вопросах. Ответить на них необходимо, чтобы представить перспективы реконструкции и возрождения отечественной речевой культуры, увидеть воз­можные пути грядущего риторического Ренессанса в России. Без возвращения риторики вряд ли мыслимо и возрождение отече­ственной культуры вообще. Ведь роль слова именно в русской культуре традиционно была особенно значительна. Уместно привести проницательное сужде­ние О. Мандельштама: «У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стран. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький кремль, крыла­тая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на не­утомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории <...). Чаадаев, утверждая свое мне­ние, что у России нет истории, то есть что Россия принадлежит к неорганизованному кругу явлений, упустил одно обстоятель­ство,— именно: язык. Столь высоко организованный, столь орга­нический язык не только — дверь в историю, но и сама история. Для России отпадением от истории, отлучением от царства исто­рической необходимости и преемственности, от свободы и целе­сообразности было бы отпадение от языка. «Онемение» двух-трех поколений могло бы привести Россию к исторической смер­ти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от исто­рии. Поэтому совершенно верно, что русская история идет по краешку, по бережку, над обрывом и готова каждую минуту со­рваться в нигилизм, то есть в отлучение от слова» (Мандель­штам О. Слово и культура: Сб. статей.— М., 1987.— С. 60—63).

  Итак, «отлучение от слова» — наибольшая опасность, угро­жающая русской культуре и истории. Сколько поколений были у нас от слова отлучены? Пожалуй, это постигло ваших отцов и дедов. Если же и ваше поколение будет воспитано в духе сло­весного нигилизма, окончательное «отпадение от языка» станет, по-видимому, реальностью. Поэтому, начиная изучать курс рито­рики, подумайте о том, что ваша личная роль в возрождении оте­чественной словесной культуры особенно значительна. 

 Здесь нужно сделать два существенных замечания. Первое: в тексте, который вы прочитали выше, говорится о слове, о словах. Но ведь само слово слово многозначно: это и речь-высказывание, и единица языка (слово в словаре). Вспомним, кстати, как определяется слово в бессмертном памятнике русской культуры «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля. Откроем четвертый том этого словаря на со­ответствующей странице и прочитаем:

«1 — исключительная способность человека выражать гласно мысли и чувства свои; дар говорить, сообщаться разумно сочета­емыми звуками; словесная речь. 

2 — сочетанье звуков, составляющих одно целое, которое, по себе, означает предмет или понятие; реченье;

3 — разговор, беседа; 
4 — речь, проповедь; сказание». Приведенные в словаре значения слова слово могут выступать в нераздельном единстве (так, например, в текстах Ахматовой, Гумилева, Мандельштама), но мы и прежде, и далее, говоря о слове, будем прежде всего иметь в виду 1, 3, 4-е значения из словаря Даля.

  Второе: может быть, вы думаете, что в этой учебной книге, посвященной теории, мастерству и искусству к р а с н о р е ч и я, и речь пойдет только о словах (причем о красивых, «красных»), или хотя бы преимущественно о них? Нет!

 Ведь наш современник, в какой бы стране он ни жил, уже не тот, что человек прошлого столетия, не говоря уж о людях давно минувших эпох. Слово, которое слишком часто использовалось в нашем столетии как лживый покров действительности, как ин­струмент обмана, как орудие манипулирования людьми, во мно­гом утратило свою изначальную ценность, свой священный (сак­ральный) смысл, девальвировало, как денежные знаки при ги­перинфляции. Вот как отражается, например, это новое отноше­ние к слову в сознании современного писателя: «К середине века мы в равной мере устали от белой святости и черных бого­хульств, от высоких парений и вонючих испарений; спасение за­ключалось не в них. Слова утратили власть над добром и злом; подобно туману, они окутывали энергичную реальность, извра­щали, сбивали с пути, выхолащивали; однако после Гитлера и Хиросимы стало хотя бы очевидно, что это просто туман, шат­кая надстройка» (Фаулз Джон. Волхв.— Русск. пер.— М., 1993).

  Таким образом, отрицательное отношение к слову, а значит, и к риторике, окончательно сложившееся после первой мировой войны и укрепившееся позже, имеет глубокие социально-истори­ческие основания. Слово как бы потеряло силу, угасло, увяло.

  Однако в то же самое время в мире возникли не менее глубо­кие потребности в средствах, которые могли бы объединить разрозненное, распавшееся, враж­дующее человечество. Настоятельная, насущная необхо­димость найти общий язык, договориться, объединиться все крепла. Однако нет в человеческой культуре ничего иного, что могло бы выполнить эти задачи, как все то же слово, речь. Дру­гого человеку не дано. Но чтобы стать способным решать эти задачи, слову пришлось измениться. С середины нашего столе­тия в Европе и Америке начинается риторический Ре­нессанс— возрождение риторики, возрождение слова на но­вом уровне, возвращение его в новом качестве, и прежде всего — как инструмента мысли, познания и как средства объединения человечества. В этом именно смысле можно говорить о'том, что слово современное (и будущее) реально возвращается к античному, сократовскому идеалу: оно должно быть полно смысла, глубоко, насыщено мыслью; оно должно быть нравственно, выполнять этическую задачу — ведь только так оно может объеди­нить людей, а не оттолкнуть их друг от друга.

  К концу XX в. человек уже слишком многое увидел, про-ил и пережил, чтобы его представление о прекрасной речи, е. его риторический идеал, остался прежним, неизменным.

  Идеальной, прекрасной вряд ли может в наше время считаться речь всего лишь «словесно красивая», а тем более чрезмерно крашенная, или, если использовать термин классической риторики, амплифицйрованная (от лат. amplificatio — распространение, увеличение). Напротив, украшательство воспринимается сей-ас нередко как признак лживости, цветистость — как покров, крывающий нечто низменное. Это лишь настораживает, рождает недоверие, отталкивает.

  Красота речи в наши дни во многом сродни красоте любого редмета обихода — это прежде всего функциональность, соответствие своей основной задаче. Чем лучше и полнее ечь осуществляет цель говорящего — привлекает вни­мание слушающего, пробуждает в последнем именно те мысли и эмоции, тот отклик, который так нужен оратору или собеседни­ку,— тем она совершенней. Красота речи, как мы уже говорили,— это также стройность ее мыслительного каркаса, смысловая насыщенность и глубина. Замечательный преподаватель риторики, автор одного из попу­лярнейших учебников, выдержавшего множество изданий, Нико­лай Федорович Кошанский (учитель Пушкина) писал: «Грамматика занимается только словами; Риторика преимуще­ственно мыслями» (Кошанский Н. Ф. Общая риторика.— 9-е изд.— СПб., 1844.— С. 2)1. Эту особенность риторики мы и имели в виду выше, когда утверждали, что будем говорить не только о словах.

  Риторика, особенно со­временная,— это прежде всего школа мысли, а затем уже — школа слова. Простота и сила, присущие ораторским об­разцам античной классики, приобретают сегодня особое значе­ние. Хорошую современную публичную речь можно охарактери­зовать так же, как некогда было сказано о речах замечательного афинского оратора и политического деятеля Демосфена (384— 322 гг. до н. э.): «Не ищите у него украшений: там имеются только доводы. Аргументы и доказательства скрещиваются, подталки­вают друг друга, стремительно бегут перед вашими глазами, вы­брасывая на ходу восхитительные блестки антитез» (Давы­дов Г. Д. Искусство спорить и острить.:—Пенза, 1927.— С. 28). Значит, современная речь — это некая «литературная геометрия», результат усиленной мыслительной работы, это соразмерное здание, логически выстроенное из четких смыслов точно употребленных слов. Мужественная логика слова вызывает у наших современников одобрение и восхищение скорее, чем его женственное изящество. Чтобы убедиться в этом, посмотрим, как пишет о прекрасной речи Алексей Федорович Лосев (1893— 1988), крупнейший русский философ нашего времени, замеча­тельный филолог и историк культуры: «Да! Какой я был люби­тель докладов, речей, споров и вообще разговоров! Слова! Да, не с меланхолией, не по-гамлетовски я скажу: «Слова, слова, сло­ва!» Слова всегда были для меня глубоким, страстным, завора­живающе-мудрым и талантливым делом. Как мало людей, кото­рые любят и умеют талантливо говорить! И как я искал, как я любил, как я боготворил этих людей! Боже мой, что это за чудный дар — уметь говорить и уметь слушать, когда говорят! В молодо­сти при звуках талантливой речи я чувствовал, как утончается, серебрится и играет моя мысль, как мозг перестраивается у ме­ня наподобие драгоценного и тончайшего музыкального инстру­мента, как дух мой. начинал носиться по безбрежной и бледной зелености мысленного моря, на котором вспененная мудрость ласкает и дразнит тебя своими багряными, алыми всплесками» (Лосев А. Ф. Трио Ча»|овского//Л о с е в А. Ф. Жизнь.— СПб., 1993.—С. 157). В этом фрагменте философ говорит о «та­лантливой» речи прежде всего именно как о мыслительном деле, интеллектуальном труде — деле «завораживающе-мудром», «глубоком», настраивающем мозг «наподобие... музыкального инструмента», вызывающем тонкую игру мысли, освобождаю­щем ее. Вместе с тем такая речь и страстна, и эмоцио­нально напряженна, и уж во всяком случае никак не мо­жет быть названа отвлеченно-холодной.

  Обратим внимание и на то, что «чудный дар» «талантливой» речи понимается А. Ф. Лосевым как единое, целостное умение человека не только говорить самому, но и «уметь слу­шать, когда говорят». Это очень важно, ведь только таким об­разом становится возможным и реально осуществимым подлин­ный диалог между людьми. А значит, возникают и предпосылки взаимопонимания между ними. Не та речь хороша, что убежда­ет, а та, что, убеждая, объединяет. Об этом говорил еще Лев Толстой; в наше же время, когда само существование человечества зависит от возможностей найти общий язык, под­линный диалог (а значит, нравственный, этический потенциал речи, степень ее устремленности к добру) приобретает поистине решающее значение. Итак, вот что такое прекрасная, образцовая речь для человека, стоящего на пороге XXI столетия: это целесо­образность, смысл и добро, в триединстве вы­раженные в слове и в совокупности составля­ющие риторический идеал современности.

 Михальская А.К. Основы риторики: Мысль и слово: Учеб. пособие для учащихся 10-11 кл. общеобраз. учреждений. — М.:Просвещение, 1996. — С.8 -15.