Говоря об удивительном своеобразии стиля "волшебника слова", в первую очередь имеют в виду искусство воссоздания им живой разговорной речи. Рассказ его героя воспринимается как устная импровизация в ее свободном, непринужденном течении. Однако "смелость изобретения" Лескова не только в этом "искусном плетении нервного кружева разговорной речи". Замещение повествователя, alter ego автора, рассказчиком из простонародной среды, чьи взгляды, обычаи, жизненный опыт не совпадали и не могли совпадать с авторскими, ставило Лескова перед сложнейшей проблемой выражения авторской оценки. Вот почему "игра словом", мозаическая композиция, сгущенность языка имеют особую смысловую значимость в его художественной системе. Предпосылки возникновения сказовой манеры обнаруживают те произведения Лескова, в которых она еще не стала господствующей. Таковы, на наш взгляд. "Воительница" (1866) и "Соборяне" (1872), отмеченные чертами "переходности". Именно в них Лесков впервые обращается к сказу, и обращение это диктуется вполне определенными художественными целями. В "Воительнице" авторское определение жанра необычно: по Лескову, это - "очерк". Такой же подзаголовок имеет "Леди Макбет Мценского уезда". Исследователи неоднократно и справедливо указывали на связь лесковского творчества с "физиологическим очерком", который рождается как жанр в 40-е годы XIX века, в пору становления критического реализма ("натуральной школы").

Тяготея к жизненному факту, невыдуманному происшествию, "физиологический очерк" как бы стеснялся быть литературой. Взаимоотношения автора и материала становятся здесь принципиально иными, чем в произведениях просветительского реализма: прежде всего, резко обозначается дистанция между материалом, существующим независимо от авторского сознания, и автором, роль которого теперь сводится к роли аналитика, классификатора, изучающего изображаемый объект. Это ощущение факта как чего-то существующего вне авторского сознания, независимо от него, навсегда останется в литературе непреложным ее завоеванием, однако максимальное приближение к факту грозило утратой специфики искусства. По словам П. Громова и Б. Эйхенбаума, "вещи Лескова часто ставят читателя в тупик при попытке определить их жанровую природу. Лесков часто стирает грань между газетной публицистической статьей, очерком, мемуаром и традиционными формами "высокой прозы" - повестью, рассказом" 1 (1 П. Громов, Б. Эйхенбаум, Н. С. Лесков (Очерк творчества), в кн.: Н. С. Лесков, Собр. соч. в 11-ти томах, т. 1, Гослитиздат, М. 1956, стр. 48), и это отнюдь не случайность.

Выдвигая на первый план реальную практику человеческих отношений, стремясь проникнуть в объективные закономерности национальной жизни, Лесков использует тот своеобразный авторитет, который был завоеван "физиологическим очерком" и отражал его специфику: установка на "очерковость" есть установка на безусловную достоверность описываемого. В "Леди Макбет Мценского уезда", где события из ряда вон выходящи, исключительны, свидетелем-очевидцем является не только повествователь, заявляющий о причастности к мценской жизни, - потенциальным свидетелем оказывается и весь Мценский уезд. Недаром место действия обозначено столь определенно уже в названии повести, которое первоначально звучало несколько иначе - "Леди Макбет нашего уезда". В названии не случайно встретились Шекспир и кондовая Россия. Русская трагедия, не утратив шекспировского размаха и мощи, предстает в "Леди Макбет..." как сугубо национальная. В высшей степени косная антиромантическая купеческая среда, формируя личность по своему образу и подобию, тем не менее, не может подавить ее, вызывая сокрушительной силы противодействие. Романтический сюжет с традиционным для него набором любовных страстей и злодейских преступлений мотивирован строго реалистически. Но соотношение личности и среды у Лескова иное, чем в "физиологическом очерке". В "Леди Макбет Мценского уезда" проявились незаурядные возможности Лескова-художника, наделенного даром пластического изображения. Однако в "Воительнице" отказ от традиционных форм еще более нагляден, хотя новое здесь является в границах старого. Связь с "физиологическим очерком" (вернее, ориентация на него) проступает в "Воительнице" несравненно более резко, чем в "Леди Макбет...", и мотивация "непридуманности" материала еще более тщательная (повествователь оговаривает, что героиня - его "добрая приятельница"). Причастная всем слоям петербургского общества, связанная с ними особой социальной ролью "тонкого фактотума", бывшая мценская купчиха открывает повествователю всю подноготную петербургской жизни. Перед нами как будто типичный нравоописательный очерк с характерной для него постановкой проблемы личности и среды: "петербургские обстоятельства" накладывают неизгладимый отпечаток на героиню. Свою точку зрения повествователь выражает открыто в комментариях к рассказам Домны Платоновны и косвенно в иронических репликах в разговоре с ней. Однако в процессе их общения пафос объяснения, владеющий повествователем, уступает место размышлению. Выступая в роли комментатора пространных рассказов своей героини, он, в сущности, не оставляет за собой последнего слова, его оценки неокончательны, небезусловны. Он пытается формулировать и тут же отказывается от формулировок. Рядом с рассуждениями итогового характера неизменно возникают новые вопросы, если и не отменяющие эти итоги, то ставящие их под сомнение. Само отношение повествователя к чудаковатой собеседнице постепенно меняется от резкого неприятия до сочувствия и даже симпатии. А за пределами сюжета, в эпиграфе, результат общения с ней неожиданно оценивается как очередной урок в нравоучительной школе жизни. Такая позиция определяется тем, что повествователь, как и героиня, не владеет всей полнотой истины. Самоочевидное превосходство образованного человека над невежественной бабой в ходе повествования утрачивает свою безусловность, так как у непосредственного сознания обнаруживаются свои преимущества. Чуждая рациональному, "головному" подходу к явлениям живой, движущейся, постоянно меняющейся реальности, героиня любым духовным "абстракциям" противопоставляет жизненную практику, тем самым, проверяя идеальную норму на жизнеспособность и соответствие этой реальности. Меняется и положение читателя. Он с первых же строк втянут в спор повествователя и героини на правах третьего участника. Повествователь обращается к нему как к заведомому единомышленнику, но поскольку сам сталкивается с неожиданной загадочностью внешне примитивного характера героини, то читатель оказывается приобщен к поискам ответа на возникающие вопросы. Повествователь вынужден признать необыкновенную трудность проникновения в святая святых человеческой души, и чтобы понять, каким образом совмещается в героине несовместимое, как сходятся "и молитва, и пост, и собственное целомудрие... и жалость к людям... с сватовскою ложью, артистическою наклонностью к устройству коротеньких браков не любви ради, а ради интереса", как "это все пробралось в одно и то же толстенькое сердце и уживается в нем с таким изумительным согласием", - чтобы понять все это, оказалось необходимым выслушать героиню, добиться ее исповеди и приобщиться к ее видению мира. У Лескова героиня, промышляющая торговлей кружевом и не брезгующая другими заработками, в том числе и сводничеством, предстает как особый тип "деловой женщины", порожденный "переворотившимися" общественными отношениями. Показанная в самой мерзкой своей ипостаси как "торговка живым товаром", Домна все-таки несводима к своей меркантильной "функции", потому что в деловых операциях она всякий раз выходит за пределы, диктуемые соображениями выгоды. Еще во второй главе повествователь обращает внимание читателя на своеобразный артистизм ее натуры. Артистизм этот не просто "особая психологическая краска" характера, назначение которой - усилить представление о безнравственности героини, а одна из главных поэтических идей "Воительницы". Роль петербургского "фактотума" не навязана бывшей мценской купчихе "петербургскими обстоятельствами", а выбрана ею, и выбрана в первую очередь не из-за меркантильных соображений. "Прекратительная жизнь", которую она ведет в Петербурге, удовлетворяет не осознаваемой самой героиней острой потребности в других людях. Ее хлопоты по многочисленным поручениям и есть форма связи с ними. Новая социальная роль открывает широкие возможности общения ("знакомство у Домны Платоновны было самое обширное, по собственному ее выражению, даже "необъятное" и притом "самое разнокалиберное"). Выполняя всевозможные поручения, Домна принимает деятельное участие в жизни других людей. И сводничество для нее не только статья дохода (хотя и статья дохода тоже), но и форма посильной помощи ближнему (это и придает особый характер отношениям "дамы" и "мерзавки" в истории с Леканидой). Исследователи много писали о цинизме и аморальности "воительницы", не замечая, однако, что жизненный опыт Домны Платоновны имеет для автора свою, особую ценность: он несет на себе отпечаток живой, движущейся, меняющейся жизни. Духовным "абстракциям" "воительница" в диалоге с повествователем противопоставляет непосредственное практическое знание, и, оказывается, игнорировать ее доводы нельзя: высокие нравственные представления должны, по Лескову, пройти проверку самой жизнью, ее эмпирической стихией, всей неупорядоченностью естественного бытия. Вот почему сама ситуация их знакомства и периодических встреч не есть для автора просто прием. Всякая новая встреча повествователя с Домной Платоновной становится очередным этапом узнавания героини. Изначальная ясность соотношения нравственных ценностей оказывается мнимой, а жизненная позиция героини рядом с ущербностью неожиданно обнаруживает сильные стороны. "Нелепая мценская баба", ничем не защищенная от "петербургских обстоятельств", но отвечающая на все сердцем, а не прописной моралью, не в пример "даме", так и не превратится в "продукт" уродливых общественных отношений. Их тупая власть наталкивается на стихийное сопротивление личности, еще не осознающей своей незаурядности и силы. Среди "нагольного и крытого разврата" "воительница", оказывается, сохранила целомудрие - и вовсе не из-за фанатического аскетизма, боязни греха, а просто потому, что, пока молчит сердце, нет потребности и в физической близости. Когда же оно внезапно для героини заговорит, то голос сердца, заглушив все практические соображения здравого смысла, отменяя их, не заставит все-таки умолкнуть голос совести, оставит в силе нравственный суд над собой. Запоздалая страсть к "фортепьянщицкому ученику" Валерке не уродлива и жалка, как считают некоторые исследователи, а, осознаваемая самой героиней как наваждение и тяжкий крест, скорее трагична ("Боженька! миленький! да поди же к тебе моя молитва прямо столбушком: вынь ты из меня душу, из старой дуры, да укроти мое сердце негодное"). Но стихийное чувство, взрывая сложившиеся представления, обнаруживает и высвобождает живущую в героине способность к самопожертвованию и милосердию. Уродливые формы сочувствия, неотделимые от эгоизма, уступают место подлинной человечности. Лесков тонко, ненавязчиво показывает, как меняется содержание самой социальной роли "воительницы" - роли "фактотума". В тифозной больнице именно к ней советуют обратиться повествователю, чтобы поручить больного бедняка "хоть на малейшую ласку и внимание", и Домна обещает: "Как своего родного поберегу". Нравственные ценности, по Лескову, передаются не только как некая эстафета от поколения к поколению. Личность должна нажить их в собственном душевном опыте. Более того, автор в "Воительнице" фактически ставит под сомнение всякое нравственное понятие, если оно рационалистическое, "головное", не опирается на жизненную практику человеческих отношений, не вышло из гущи народного самосознания. Уже в "Воительнице" видно, что именно, по Лескову, необходимо сохранить и от чего отказаться, чтобы идти дальше. Опора на факт, социальная проблематика остаются как нечто исходное, но в типических обстоятельствах русской жизни писателя интересует бытие конкретной личности, а не среднеарифметический случай. Здесь намечается сложная диалектика общего и индивидуального, и личность, вписанная в социально-бытовой фон, с этим фоном не сливается, по-своему ему противостоит. В "Воительнице" уже завязывается диалогический конфликт между мировоззрением автора, представляющего интеллектуальную личность, и непосредственным сознанием простого человека, - конфликт, специфически характерный для лесковского сказа. Художник убежден, что высокомерие просвещенного взгляда, презирающего слухи, молву, легенды, бытующие в народной массе, мешает объективному познанию личности, отчуждает от самой жизни. Вот почему для него, по его собственному признанию, "проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, как делается история". Пристально вглядываясь в живую изменчивость практики повседневного быта, Лесков через нее и в ней открывает национальную историю в ее подспудном существовании. Не уходя от острых вопросов современности, писатель теперь ставит и разрешает их на новом художественном уровне, соотнося с вечными проблемами человеческого бытия.

Полный текст статьи: /Lit_ra/Leskov_stile.doc.zip

Дыханова Б. В поисках своего слова // Вопросы литературы. — 1981. — № 2. — C. 189-212